Танька сидела на диване, закутавшись в старый папин свитер. У нее была ангина. Вообще-то она не слабачка, но в тот момент была сломлена. Не из-за болезни, нет. На душе было мерзко, в горле застряла обида.
– Я прокручивала в голове одни и те же сцены несколько раз. Вот начальник перечеркивает весь мой текст, вот я слышу случайный разговор о том, что «Таня не справляется», вот меня одну из всего коллектива не зовут на общее мероприятие.
Я смотрела на нее, и мне было тревожно. Она любила эту работу, я знала. Готова была задерживаться, выходить по выходным, ездить за свой счет. Но ее с нее выживали. Выживали, как могли. Злыми шутками, провокационными заданиями, бойкотом.
– За что? Может, я плохо справляюсь? – Танька расплакалась у меня на плече.
Но ей ничего не объясняли. Просто создавали невыносимые условия. Она терпела, плакала в подушку, пыталась изменить ситуацию.
– Ну-ну, дорогая, – погладила я ее по голове, – все образуется.
Я вспомнила, как подобная история случилась с моей мамой. Только после того как ее выжили с работы, выживать пришлось нам.
Это были нулевые. Она осталась одна со старушкой-матерью и мной, ретивым подростком-максималистом. Тет-а-тет со своею гордостью. После руководящей должности она устроилась простым специалистом. Только чтобы работать. Зарабатывать хоть сколько-нибудь.
Мне было двенадцать лет, в школе – вторая смена, уроки заканчивались в семь. Чтобы я поздно не возвращалась из одного села в другое, мама была вынуждена снять квартиру. Без мужского плеча, поверженная, она каждый день вставала в полшестого утра, чтобы успеть доехать на рейсовом автобусе до Больших Исад, а оттуда идти пешком на новую работу. Аренда квартиры съедала большую часть зарплаты. Денег на маршрутку у нее не было.
Я хорошо помню то время. Первая влюбленность, дурацкие уроки химии, песни «Дискотеки Аварии». Мои одноклассницы носили высокие сапоги из дерматина, банданы и потертые джинсы. Мне тоже хотелось, но просить маму о таком не хватало совести. Собираясь в школу, я натягивала колготки, заштопанные на пятках, и старые брюки. После уроков спешила домой. Нашей обычной едой тогда были жареные окуни с картошкой. На ужин и на обед. Почти целых два года мы выживали, как могли. Не покупали конфет, не готовили курицу, ходили пешком и экономили на одежде.
– Мне стыдно за нашу бедность, – однажды я расплакалась, прижавшись к своей старенькой бабушке.
– Ну-ну, доченька, – погладила она меня по голове, – все образуется. В жизни разное случается, нужно уметь жить. А иногда и выживать.
Это были сороковые. Бабушке только исполнилось пятнадцать. Веселая сельская девчонка с хорошенькой фигуркой, она была заводилой и хвастунишкой на своей улице. Ее семья была не богатой, но всегда был полный двор кур, гусей, поросят. Творог, мясо, молоко – все свое. Родители трудились в колхозе, дети занимались хозяйством. Размеренная сельская жизнь. И тут война. Дети даже до конца понять смысла этого слова не успели, как отцов и братьев забрали на фронт. В селах остались только женщины. Прежний мир рухнул.
– Это было страшное время, – вспоминала бабушка, – мы не должны были просто так сидеть. Надо было делать. Кто что мог. Дети, матери, старики.
И бабушка пошла в тыл. Строить железную дорогу Астрахань – Кизляр. В шестнадцать лет хрупкая сельская девчонка тягала тяжеленные рельсы, работала по двенадцать-четырнадцать часов в сутки. Ее обычной едой тогда были окуни. Вареные. Без картошки. Часто только на обед.
Тогда в 42-м кто-то умирал прямо на стройке. Матери умирали с горя, получая письма о смерти сыновей.
– Но мы выживали. Как могли.
Иногда нам кажется, что происходящее – хуже некуда. Но стоит только посмотреть на одну и ту же ситуацию под разными углами, как приходит осознание, что все еще образуется.
